Від упорядника сторінки:

Наступний текст подано мовою оригіналу і матеріал, що не стосується перебування Суворова у Тульчині умисно вирізано. Дана інформація розміщена в повному об'ємі на сайті:  http://history.scps.ru/suvorov/pt21.htm

____________________________________________________________________________

 

 

 

Генералиссимус князь

 

Суворов

 

соч. А. Петрушевского

 

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

 

В Петербурге и Тульчине; 1796.

 

Переезд Суворова из Варшавы в Петербург; прием у Императрицы; житье в таврическом дворце. — Поездка в Финляндию для осмотра границ; отказ от Персидской экспедиции; назначение в Тульчин. — Найденные там неустройства; распоряжения Суворова. — Ожидание войны; изучение Суворовым последних кампаний; назначение его в заграничный поход и приготовление войск к походу. — Ход Персидской экспедиции; издевательства Суворова над нею и над Зубовыми. — Платон Зубов; удовлетворительные отношения между ним и Суворовым в начале; изменение к худшему. — Отношения Суворова к зятю и дочери; появление Аркадия Суворова; другие родственники; их значение. — Щедрость Суворова при его скупости; образ его жизни в Тульчине.

 

Когда Суворов выезжал из Варшавы, морозило и дул резкий ветер; почему сберегая свои болевшие глаза, он сидел в дормезе, подняв все стекла. Переехав Вислу и едучи по Праге, он с нескрываемым удовольствием глядел по сторонам, замечая сглаживающиеся следы прошлогоднего бедствия и большое число новых зданий, возводившихся на месте пожарища. «Слава Богу, кажется забыто прошедшее», промолвил он в заключение, улыбаясь. Проехав Прагу, он часто обращался к тому месту, где после штурма была разбита для него калмыцкая кибитка и где он принимал депутатов варшавского магистрата. Едучи через передовую линию укреплений, он заметил: «волчьи ямы еще не заросли и колья в них живут до времени», а потом перекрестясь, прибавил: «милостив Бог к России, разрушатся крамолы и плевелы исчезнут».  …

… Обращение его с Императрицей также было для придворной сферы необычное, режущее глаза. Он был предан Государыне никак не меньше, если не больше всякого другого и в заявлении ей наружных знаков почтения шел дальше чем нужно, но отличался от других подчас неумытой откровенностью, лагерной бесцеремонностью и своеобразными воззрениями на приличия. В разговорах с Екатериной он постоянно высказывал ей голую правду о дурном состоянии войск, вкоренившихся злоупотреблениях и т. под., так что стал наконец однообразен, т. е. скучен. В своих выходках он не стеснялся касаться личностей. Однажды за обедом, Екатерина желая оказать внимание сидевшему около нее князю С. Ф. Голицыну, сказала, что спала эту ночь очень спокойно, зная что в карауле находится надежный офицер (сын Голицына). Голицын встал и поклонился. Суворов, сидевший по другую руку Государыни, тотчас же обратился к Голицыну с вопросом, отчего тот не прислал кого-нибудь из сыновей под Варшаву за Георгием и, указывая на некоторых лиц за столом, в том числе на князя Барятинского, хваставшего своими подвигами, прибавил: «они даром получили». Эффект вышел неприятный, особенно для Екатерины; но слова Суворова отдавали кроме того и большим цинизмом, потому что в своем первом, коротком донесении о штурме Праги, упоминая про небольшое число наиболее отличившихся, он поместил между ними и Барятинского. Таким образом издеваясь над другими, он издевался и над самим собой, как над человеком, принужденным по пословице — с волками жить, по волчьи выть. В другой раз он находился на придворном балу и конечно скучал сильно. Обходя гостей и беседуя с ним, Государыня приблизилась между прочим к нему и спросила: «чем почивать дорогого гостя»? — Благослови, Царица, водочкой, — сказал Суворов кланяясь (был 9 час вечера). «À что скажут красавицы фрейлины, которые будут с вами разговаривать», заметила Екатерина. — Они почувствуют, что с ними говорит солдат, — отвечал простодушно Суворов. Екатерина собственноручно подала ему рюмку тминной, его любимой. Как-то цесаревич Павел Петрович пожелал его видеть; Суворов вошел к нему в кабинет и начал проказничать. Цесаревич этого терпеть не мог и тотчас же остановил шутника, сказав ему: «мы и без этого понимаем друг друга». Суворов усмирился, но по окончании делового разговора выйдя из кабинета, побежал вприпрыжку по комнатам, напевая: «prince adorable, despote umplacable». Это было передано цесаревичу.

Едва успел Суворов прожить в Петербурге несколько дней, как ему нашлось дело: Государыня предложила ему съездить в Финляндию и осмотреть пограничные укрепления. Суворов много над ними поработал в 1791 и 92 годах, кончив главное; но после того исполнение по его мысли и планам все-таки продолжалось, и никто лучше его самого не мог быть судьей в этом деле. Он с радостью взялся исполнить волю Государыни, в половине декабря отправился и вернулся к Рождеству, совершенно довольный всем найденным, «ибо не осталось уголка, куда бы могли проникнуть Шведы, не встретив сильных затруднений и отпора», писала Екатерина Гриму…

…По новому расписанию войск, состоявшемуся еще в начале января, под начальство Суворова назначены были войска в губерниях врацлавской, вознесенской, екатеринославской, харьковской и в таврической области, всего 13 кавалерийских и 19 пехотных полков, черноморский гренадерский корпус, три егерских корпуса, 40 осадных, 107 полевых орудий и 48 понтонов; кроме того 3 полка чугуевских и екатеринославское пешее и конное войско. В нескольких соседних губерниях войска были отданы под главное начальство графа Румянцева; далее и в Литве они оставались под командою князя Репнина, Таким образом по южной и западной границам России образовалось три армии, во ожидании событий ⁵.
По приезде на место, в Тульчин, Суворов прежде всего обратил внимание на благоустройство войск. Картина представилась давно знакомая, Умирало огромное количество, как в эпидемическое время, особенно на работах в одесском порте, где годовой процент умерших доходил до 1/4 всего штатного состава войск, и между прочим вымерла одна отдельная команда почти целиком. Причины тому были тоже не новые: многие генералы состояли поставщиками в войска; строитель Одессы де Рибас наживался страшно; рекруты прибывали на укомплектование босые, полунагие, изнуренные, со всех сторон «обиженные»; казармы были сырые, без бань; солдаты находились на работах во всякое время, в жару и ненастье, а после работы не могли в сырых казармах ни согреться, ни обсушиться; воды в Одессе не хватало даже на приготовление пищи, так что иногда употреблялась вода с грязью; наставления и приказы Суворова, данные два года назад, забылись и не соблюдались. Суворов тотчас же отдал приказ о делении больных на разряды, о порядке отправления их в лазареты и лечения при полках; послал штаб-лекаря Белопольского в Одессу; одного наиболее виновного начальника, которого он называл «торговой бабой», выгнал из службы. Но в особенности его «сердце было окровавлено» от поступка де Рибаса. Живя зиму в Петербурге и видясь с Суворовым, де Рибас скрывал от него дурное состояние одесских войск и, по назначении Суворова главнокомандующим на юге, послал в Одессу 1,000 червонцев, чтобы «воскресить больных по лазарету и меня омрачить», объясняет Суворов. Иначе говоря, этот давний его приятель, рассчитывая на его снисходительность или заступничество, подкупил кого следует, дабы показать умерших живыми и перечислить снова в умершие потом, во время командования Суворова. Теперь только прозрели глаза Суворова, и лукавый, двоедушный де Рибас представился ему если еще не вполне в настоящем свете, то по крайней мере не под розовой дымкой, так что Суворов стал держаться от него настороже и уже не удостаивал его прежнего названия «intime аmi». Зоркий глаз, не ослабевающая деятельность и практическая опытность грозного Суворова не заставили долго ждать доброй перемены. Едва прошло два месяца, как в Одессе смертность понизилась вчетверо, а в некоторых других местах процент умерших еще ближе подошел к нормальному. Суворов извещал об этом то Хвостова, то Н. Зубова, приводя цифры. Но результаты все еще отставали от его надежд и ожиданий, и он с удвоенной энергией продолжал преследовать свою цель. В августе он имел утешение донести Екатерине, что в июле умер один из 792-х. Еще успешнее велась борьба с какою-то опасною, заразительною болезнью, обнаружившеюся на Таманском полуострове уже при Суворове, в конце апреля. Она с самого начала стала развиваться так быстро, что число больных в населении и войсках дошло до 320 человек, но своевременными мерами была совсем прекращена .

Внутреннее неустройство войск проявлялось и в других видах: в большом числе беглых, в своевольстве и в обидах мирных жителей. Вслед за приездом Суворова в Тульчин, ковельский окружной начальник донес, что многие помещики приносят жалобы на квартировавший там драгунский полк, команды которого не только берут фураж насильно, под квитанции, но отбивают замки в амбарах, забирая оттуда самовольно сено и овес. Надо думать, что такое самовольство было порождено невысылкою де нег или какою-нибудь другою неисправностью провиантского ведомства. Это конечно не оправдывает насилий, и хотя остается неизвестным, что именно сделал Суворов по жалобам на драгун, но если припомним его взгляды и распоряжения по однородному предмету в последнюю войну, то убедимся, что ковельские самовольства не остались безнаказанными. Впрочем такого рода явления были более или менее случайны, хроническое же зло состояло по-прежнему в дезертировании. Для искоренения его паллиативные меры не годились, а распоряжения центрального военного начальства имели именно это значение, тогда как требовались коренные реформы в военном устройстве и управлении. Суворов застал тут если не совсем тоже, что было 2 года назад, то не многим лучше, и прибегал к тем же мерам, но существенной перемены к лучшему добиться не мог. Пограничный начальник, князь Волконский, который старался действовать прежде, как мы видели в своем месте, на отстранение причин побегов, теперь донес Суворову, что за поимку беглых назначил премию: за первую 50 рублей, за следующие по 5 рублей с каждого пойманного. Побеги конечно от этого не прекратились .

Будучи начальником по военной части в обширном пограничном крае, куда он был послан потому, что не были уверены в мире, Суворов считал круг своего ведения недостаточно обширным, ибо хотя войска были в его руках, но крепости и флот от него не зависели. Выждав некоторое время, он пишет Хвостову, что при последнем свидании, Платон Зубов говорил о подчинении ему, Суворову, флотов, гребного и парусного, а между тем ничего писанного об этом нет, флоты же находятся в очень дурном состоянии. «Будет ли что?» спрашивает Суворов и чрез несколько дней пишет Хвостову о том же, с пояснением, что неустройства во флоте, по слухам, быстро возрастают. Результата не было никакого. Спустя некоторое время Суворов решается обратиться к самому Платону Зубову и пишет, что в Петербурге была объявлена ему, Суворову, высочайшая воля о подчинении ему парусного и гребного флотов, а между тем указа нет, на что и просит объяснения. В тот же день он посылает письмо своему зятю, Н. Зубову, где между прочим говорит: «время проходит, люди мрут, суда гниют; князь Платон Александрович знает, сколько ныне в лом и перед сим было; против прежнего найдет, что оба (флота) уменьшились, а у Турок возросли, многочисленнее и несказанно исправнее наших». Но ответов не последовало. Суворов в неудовольствии махнул рукой: «пусть этими флотами князь Платон берет Стамбул из своего кабинета»; однако выждав несколько недель, решился сделать последнюю попытку. Донося Императрице о произведенном им осмотре войск, он замечает, что флотов и крепостей не видал, потому что они ему не подведомы. Но и этот намек не имел последствий . …

... Не так пошло дело в Тульчине. Поводы к перемене еще народились в Петербурге; они были не крупные, но при характере Суворова и свойствах Платона Зубова, сделали свое дело. Первым поводом были известные читателю визитные костюмы. Затем кто-то пустил слух, будто Суворов совершил запись, определив дочери 7,000 душ, пожалованные ему в кобринском уезде, 7,000 руб. годового содержания и 100,000 руб. единовременно. Ничего подобного и в помине не было, а основанием для молвы вероятно послужило составленное Суворовым несколько лет завещание, по которому Наталья Александровна должна была получить все благоприобретенные отцом имения и наличные деньги. Подкреплением слуху могло служить и то обстоятельство, что Суворов как будто забыл про своего сына, который с самого рождения оставался на руках у матери. Недоразумение конечно разъяснилось, Зубовы разочаровались, и это оставило в них след. Правда, дело касалось собственно Николая Зубова, но не могло не интересовать и Платона, как фактического главы семейства. Суворов узнал об этих мечтаниях позже других и принял меры, объяснив Хвостову, что составляя завещание, он имел в виду благоприобретенные, а не жалованные имения; что последних тогда не было и на них не рассчитывалось, а потому, если надо пополнить в этом смысле духовную, то чтобы Хвостов распорядился это сделать.

Новым поводом к последующим неприятностям послужила персидская экспедиция, от которой Суворов хотя и отказался, но потом об этом жалел и своего сожаления нимало не скрывал, так что о нем открыто говорил Валериан Зубов. Суворов задел Зубовых еще тем, что до своего отказа от персидской экспедиции, составил для нее список генералам, в который никого из Зубовых не включил. С другой стороны, Платон Зубов дал Суворову повод к неудовольствию, не подчинив ему флота, что было однако обещано; сверх того Суворов требовал из Тульчина на разные надобности войск — 5 миллионов рублей, а Зубов пытался удовлетворить его только 100,000. Наконец, Суворова укололо возведение Платона Зубова в княжеское достоинство Римской империи. По этому поводу он писал в апреле 1796 года Хвостову: «Платон Александрович — князь по вступлении моем в Варшаву; это — мне предопределяемое и ведомо кознью осеклось». Успокоительный ответ Хвостова мало на него подействовал, ибо «служить другим мартышкиным каштанным котом» он не любил, а только постарался замаскировать свое честолюбие посторонними резонами: «Платон Александрович — князь взял мое; вы на это холодно взираете; титлы мне не для меня, но для публики потребны». Держась своего взгляда, он поручил Хвостову «попенять Кобенцелю за императорову неблагодарность» и высказал даже свое неудовольствие в письме к Платону Зубову. Поздравив его с получением княжеского достоинства, Суворов заметил: «до меня ж император скуп: я ему больше утвердил и подарил, нежели подобные титла с собой приносят».
Эти поводы дополнялись еще и другими. Явились подозрения в намерении князя Зубова оттереть его, Суворова, от командования армией против Французов; не разрешавшееся ничем дело Вронского не давало ему покоя и внушало мысль, что оно затянулось неспроста, а по зложелательству князя Платона; припутались сюда и иные недоразумения. «Вронский лаял, но его никто палкой не ударил, хотя я того довольно стою, и ведомо от попущения князя Платона», сообщил он Хвостову. Князь Зубов, будучи безмерно властолюбив, захватил в свои руки множество высших должностей, в том числе управление всей артиллерией и Черноморским флотом. Суворов издевается над этим и говорит, что «алгебра чертящего пушку фельдцейхмейстера и знающего имена мачт и парусов адмирала» никогда не достигнет до назначения против Французов его, Суворова. Такое подозрение на счет свойств или силы Зубовской «алгебры», как мы видели не оправдалось, да и по делу Вронского едва ли Суворов был прав в свои подозрениях: оно просто тянулось обычным черепашьим шагом, а не дать ему хода было бы большой несправедливостью. Тем не менее, постоянно обнаруживавшееся кичливое самомнение Зубова и случаи высокомерного его невнимания к Суворову, дававшие себя чувствовать даже в тоне официальной корреспонденции, а с другой стороны крайняя чувствительность Суворова в этом отношении, — продолжали подливать масла в огонь. Суворов становился все злее в своих сарказмах, срывая сердце в интимных письмах к своему универсальному поверенному. Он радуется, когда обстоятельства придвигают графа Безбородко к преобладающему участию в делах, называет его единственным «надежным членом кабинета», а Зубова «козлом, который и с научением не будет львом», и которому пора опомниться ради блага России. Издеваясь над его угодливостью и сговорчивостью, чтобы только сохранить милость состарившейся Императрицы, Суворов пишет: «князь Платон добрый человек, тих, благочестив, бесстрастен, как будто из унтер-офицеров гвардии; знает намеку, загадку и украшается как угодным, что называется в общенародии лукавым, хотя царя в голове не имеет...» В другом письме он говорит: «при его мелкоумии, он уже ныне возвышеннее князя Потемкина, который с лучшими достоинствами, в своей злобе был откровеннее и, как великодушнее его, мог быть лучше предпобежден... Я часто смеюсь ребячьей глупости князя Платона и тужу о России... Снять узду с ученика, он наденет ее на учителя. Вольтером правила кухарка, но она была умна, а здесь государство». …

... К дочери он продолжал питать привязанность, но прежние горячие и нежные её заявления встречаются гораздо реже. Оно и понятно после лихорадочного его желания — выдать Наталью Александровну замуж и стать человеком свободным. Цель эта теперь была достигнута, дочь сделалась отрезанным ломтем; она естественно тяготела к мужу больше, чем к отцу, жила с мужем хорошо, и отец успокоился. Он не забывает ее почти ни в одном письме к Хвостову, посылает благословение и иногда обращается к ней с несколькими словами. В январе 1796 года она родила мертвую дочь, когда отец находился в Петербурге; в октябре была уже во второй половине своей второй беременности; Суворов но этому поводу писал её мужу коротко: «благослови Бог Наташу в её беременности; желаю ей благополучного конца». Встречаются со стороны Суворова и мимолетные на нее неудовольствия за то, что редко пишет, но дальнейших последствий они не имеют. Вообще отношения между отцом и дочерью хорошие и спокойные; размолвки с зятем не ведут к размолвкам с дочерью.

Но выдав дочь замуж, Суворов не остался вполне бобылем и не избавился от семейных забот, так как на смену дочери явился сын. Детские свои годы до 11-летнего возраста он провел при матери, в Москве; эти 11 лет остаются для нас совершенно темными; не знаем даже, виделся ли с ним Суворов в этот промежуток времени; если да, то проездами через Москву. В сентябре 1795 года Суворов первый раз упоминает о сыне, и именно в письме к Платону Зубову: «монаршее к сыну моему благоволение я имел счастие получить; посредство вашего сиятельства в сем случае обязывает меня всепокорнейшею вам благодарностью, и я желаю, чтобы он был полезен высочайшей службе». Из этого видно, что Аркадию предстояла тогда перемена судьбы и что Государыня, вероятно в знак внимания к его отцу, оказала ему в чем-то свое благоволение. Молодой сын Суворова однако в то время еще не появляется в Петербурге; из Москвы он был вызван лишь в январе или феврале 1796 года и назначен камер-юнкером к великому князю Константину Павловичу. По свидетельству одного современника, 11-летний сын Суворова «под униженной и странной личиной, скрывал гордую, повелительную и впечатлительную душу». Отец разумеется не мог взять на себя его воспитания и образования; к подобному труду он не был ни склонен, ни способен; к тому же ему предстояла скорая поездка к новому месту службы, на юг. Естественнее всего было поручить Аркадия попечению его замужней сестры; Суворов так и поступил, а граф Николай Зубов взял на себя надзор за педагогической стороной дела.

В переписке Суворова из Тульчина, довольно часто упоминается имя его сына. Но если до той поры не имеется никаких данных для оценки воспитания и образования Аркадия, то последующее время, давая их больше, все-таки крайне бедно этим материалом. Судя по некоторым фактам и главное по последствиям, педагогический план, приложенный к сыну Суворова, не отличался ни систематичностью, ни рациональностью, и молодой Аркадий подготовлялся к жизненному поприщу отрывочно, неполно и неправильно. Оба они были одарены богатыми, хотя и несходными натурами, но отец имел и жажду, и время для самообразования, сделавшись взрослым человеком, а сын этой возможности не имел, потому что вступил в действительную жизнь на 15-летнем возрасте. Поручив своего сына его сестре и ее мужу, Суворов приставил к Аркадию нечто в роде гувернера или воспитателя и приискал учителей. Воспитателем был взят иностранец де Сион, кажется по рекомендации Платона Зубова принятый в русскую службу с чином майора. Из учителей за первое время известен Микулин, преподававший во всех четырех фортификационных классах кадетского корпуса.

Суворову сообщалось о ходе занятий его сына довольно часто, но из этой переписки сохранились только кое-какие отрывки. Граф Николай Зубов пишет ему, что Аркадий «учится математике на основаниях алгебры, но не так, как бы готовился в академики; Микулин показывает ему при каждом уроке военные чертежи, кои он копирует изрядно и вообще к рисованию имеет безошибочное воображение. Сион, со своей стороны, довольно попечителен и, не притупляя в нем врожденного живого характера, преподает ему добрые правила; по желанию брата, князя Платона, Аркадий нередко у него бывает и, одним словом, много предвещает доброго». Со своей стороны Микулин пишет отцу, что сын «занимается разрешением задач, касающихся до общежития, наипаче же до военного состояния; притом для удовлетворения его склонности и для предварительного приготовления к фортификации, начал чертить архитектуру». На подобные извещения Суворов иногда отвечает и делает замечания, например: «Аркадий учится методически, не лучше ли ему сократить алгебру», но не настаивает на этом и отдает на усмотрение Н. Зубова. Вообще же, как видно из его письма Н. Зубову в ноябре 1796 года, занятиями своего сына он «весьма доволен». К сожалению, нет данных для исследования его взгляда и поверки сделанной аттестации .

Выдав дочь замуж и пристроив сына к её семейству, Суворов приобретал желанную свободу действий далеко не в том размере, как предполагал, а в некоторых отношениях даже более утрачивал, чем приобретал, потому что делался больше доступным эксплуатации других своих родственников. Все они чаяли от него разных благ и, кто только мог, старались на него действовать не в одних его собственных, но и в своих интересах. Благодаря своему значению, он служил для них обильным источником протекции, и даже одно его имя, помимо его воли, делало судьбу к ним благосклонною. Главный из них по влиянию на Суворова, Хвостов, хотя недалеко еще продвинулся, но это произошло от сплетения разных неблагоприятных обстоятельств и вознаградилось позже. Родственники Суворова, вместе с некоторыми из его приближенных, образуют вокруг него незримую сферу, где происходит борьба самолюбий и личных интересов, зарождается и зреет интрига, но все это искусно от него маскируется, ибо действуют люди, подробно его изучившие. В Тульчине повторяется тоже, что было раньше, только покрупнее, так как Суворов недавно поднялся на новую, высшую ступень и потому искателями и эксплуататорами оценивался дороже прежнего.

Старший из князей Горчаковых, племянников Суворова, пишет Хвостову из Тульчина длинное письмо, ярко освещающее сферу, окружавшую его дядю. Описывая свое прибытие в Тульчин и радостное чувство, с которым встретил его Суворов, князь Алексей Горчаков объясняет это исключительно тем, что Суворову не перед кем было срывать сердце и изливать свою желчь по поводу разных неприятностей и недоразумений. Передавая затем смысл своих с ним разговоров, Горчаков сообщает, что причиною некоторых неприятностей он признает дежурного генерала Арсеньева, о чем и дал почувствовать дяде/ Далее даются Хвостову наставления по разным предметам и испрашиваются у него советы — как поступать и что делать. «С Зубовыми у нас совершенный разрыв», продолжает Горчаков: «так по малой мере с ним (Суворовым) сохраним союз, а паче не дозволим восторжествовать тем, которые хотят нас от него удалить. Он совершенно отступился от дочери и, что важнее, от зятя, не говорит больше о своем сыне и считает тебя и меня своими единственными близкими людьми». Горчаков впрочем усматривает тут одни слова и им не верит, но решается остаться при дяде и «терпеть все мерзости, покуда сил достанет». Арсеньев, имеющий на Суворова большое влияние, желает ему, Горчакову, всякого зла и находится с ним в отношениях дипломатических; Мандрыкин смотрит туда же, но не слишком к Суворову близок; Тищенко черен по натуре, служит Арсеньеву послушным орудием, однако любезен; Прошка «нас всех обожает и передает мне все, что происходит во внутренних покоях». Горчаков беседует с Суворовым ежедневно, часа по два наедине, «но дело не подвигается; впрочем, никакого нового любимца нет и все идет по прежнему, т.е. из него делают, что хотят». Дальше идет речь, чтобы сестер Горчакова сделать фрейлинами; действовать в этом смысле Суворов согласен, но не сам и притом окольными путями, однако обещал каждой из них по 300 душ при выходе замуж. «Но это все одни слова», снова замечает Горчаков: «ежели нужны какие письма отсюда его именем, наставь меня... О себе скажу, — я не генерал и Бог знает когда им буду; я без деревень и Бог знает когда их получу». Суворов затеял устроить женитьбу Горчакова, но он на это не соглашается, пока не получит генеральского чина, а до тех пор будет выжидать обстоятельств. «Если случится, что пошлют против французов Ферзена, как тут толкуют, я хотел бы отправиться с ним, чего ненасытно желаю; пожалуйста устрой это, потому что нужно же искать счастья где-нибудь. Дядя этим немного оскорбится, но если при нем ничего нельзя выиграть, то надо приискивать ресурсы инде». В заключение Горчаков просит передать свое письмо на прочтение брату и сестре, «ради их научения»...

Суворов, почти всегда бережливый, даже просто скупой, был и в этом отношении человеком своеобразным, не похожим на всех. В каждом периоде его жизни можно найти тому доказательства; особенно в последние годы встречаем широкую щедрость наряду чуть не со скаредностью. Пребывание его в Тульчине ознаменовалось несколькими примерами такой щедрости, и если не все они реализовались, то причины тому народились после. Сестре своей, Олешевой, он велел производить по 1,000 руб. пенсии, вероятно за её услуги по отношению к его дочери до выхода замуж. Была у него бедная родственница, девица Евпраксия Федоровна Раевская; Суворов обещал ей на приданое 6,000 руб. и, когда она была в июне сговорена, приказал Хвостову вручить ей обещанную сумму. Это не было исполнено потому, что свадьба не состоялась. В Тульчине проживал один французский эмигрант, принятый в русскую службу майором; он очень хворал, нуждался в деньгах и в уходе, и хотя желал выписать свою жену, но не мог этого сделать по крайней бедности. Суворов просил Императрицу, чрез графа Безбородко, о пожаловании эмигранту пенсии, дал ему от себя 500 руб. на путевые издержки жены и намеревался назначить по 300 руб. ежегодного пособия. Последнее вероятно не состоялось, так как князь Горчаков, написав об этом Хвостову, заметил, что если дядя будет таким образом содержать всех, то ему самому ничего не останется, почему и просил Хвостова собрать но этому предмету справки и уведомить.

Таким образом проходило время Суворова в Тульчине. Он жил в замке графини Потоцкой, занимая один этаж и оставляя другой в распоряжении хозяйки; обедал в 8 часу утра, носил платье из грубой холстины, часто посещал церковь и пел на клиросе. Он очень сошелся с Потоцкою и её семейством, беспрестанно их посещал, и они у него обедали почти каждый день. У Потоцкой было две взрослые дочери, одиа в Петербурге, другая в Тульчине; из доброжелательства к матери, Суворов взялся за совершенно новое для себя дело, за сватовство. В женихи он прочил своего племянника, князя Алексея Горчакова, который жил в Тульчине несколько месяцев. Потоцкая была как видно не прочь, но Горчаков не согласился; тогда Суворов выставил кандидатом в женихи молодого Эльмпта, того самого, который был женихом его дочери. Дело кажется сладилось, благодаря именно участию в нем Суворова. Вообще же и образ его жизни, и все привычки, и причуды оставались прежние; замечается только некоторое развитие религиозного чувства и внешних его проявлений. Он например постоянно посылал деньги на поминание родителей в церковь Федора Студита, в Москве, а в 1796 году послал деньги на тот же предмет и в другую церковь, сделав кроме того в нее вклад; прежнее строгое соблюдение постов еще усилил, не принимая никакой пищи в продолжение первых трех дней страстной недели ¹⁹.Во всем этом сказывалась старость, когда религиозное чувство нередко просыпается даже у тех, у кого дотоле дремало, и усиливается у тех, кто никогда с ним не расставался. Суворов действительно старел и это чувствовал, но старался разными способами скрывать и от себя и от других, так как, по его мнению, военный человек должен быть постоянно крепок духом и телом, т.е. вечно юн.

Сторінку підготував Владіслав Вігуржинський

матеріал из сайта : http://history.scps.ru/suvorov/pt21.htm